Игорь Юрьевич Кобзев
Философские эссе для всех, кто разочарован в современном образовании
www.kobzev.net 

Меню

На начало
Об авторе
Книга
Романы
Сценарии
Статьи
Галерея
Видеолекция
 
Статьи
Количество статьи: 297
Статьи за 24 часа: 0
[ Все статьи | Поиск | Top 10 | Категории ]

Зеленая лампа (Философия литературы)

    Осенний вечер. Темно. Моросит дождик. Я брожу, шурша сапогами по мелкой щебенке, которой посыпана садовая дорожка. В саду темно, только четырехугольник света из окна второго этажа падает на дорожку. Каждый раз входя в него я невольно поднимаю глаза вверх и вижу в окне зеленую лампу и склоненную седую голову старика за письменным столом у окна. Старик что-то пишет на компьютере. Я знаю, что в комнате горит камин и там тепло, свет зеленой лампы успокаивает и навевает умные мысли. А здесь, внизу холодно и сыро, и пахнет приближающейся зимой...    
    Осенний вечер. За окном моросит дождь. На моем писменном столе горит зеленая лампа, свет от которой падает через окно на посыпанную мелкой щебенкой дорожку. По дорожке бродит туда-сюда сутулая фигура старика в вытертой меховой кацавейке, вытянутых на коленях штанах и резиновых сапогах. На голове вышитая шапочка-камилавка. Старик что-то бормочет, проходя мимо и бросая косые взгляды на мое окно. Но я не обращаю на него внимания, я пишу прозу – философскую прозу...

1


    ...Почему «Зеленая лампа»? Не знаю. Может быть потому что в жизни Пушкина была «Зеленая лампа», а мы все вышли из Пушкина. А может быть это от Катаева – у него тоже в Одессе была своя «Зеленая лампа». А поздняя проза Катаева – манящий пример для меня. Я все думаю над загадкой этой прозы: что это? Как определить этот жанр? Когда писатель делает романом свою жизнь, это что? По определению Новалиса – это романтизм. Это он назвал романтиком человека, который делает из своей жизни роман. Потом об этом как-то забыли, и позже начали называть романтиками излишне чувствительных людей.
    Но мне почему-то приходит на ум Людвиг Витгенштейн с его «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». А если все-таки попытаться говорить об этом, что получится? А получится, по-моему, как раз поздняя проза Катаева. Это и есть молчание Витгенштейна, переданное в словах. А поскольку это «молчание», то оно и не предполагает слушателя-читателя, оно пишется-говорится для себя. Из себя и для себя. Как Пушкин писал об этом:
«Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум»
Итак, «усовершенствуя плоды любимых дум». Это жизнь тех, кто умеет жить мыслью. Для кого граница между реальным миром и вымыслом размыта как во сне. Как опять же у Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь».
    Что это за вымысел? А это собственное прошлое, превращаемое автором в виртуальное настоящее и даже в будущее. Автор длит свое прожитое время, не обращая внимания на то, что вокруг него уже живет и шумит совсем другое время. Так жрецы умершего Египетского фараона оставались жить и молиться во времени этого фараона,тогда как весь Египет уже жил в новом времени нового фараона. И хотя они жили рядом и встречались ежедневно со своими коллегами из эры нового фараона,  но на самом деле между ихними времнами зияла непреодолимая пропасть. Я чувствую себя таким жрецом, время которого уже прошло, но он длит его, нанизывая свои слова на нить молчания Витгенштейна.
    Свои ли? Ведь что такое молчание Витгенштейна? – Это гуманитарный вариант теоремы Геделя о неполноте: в любой системе есть истинные высказывания, которые невозможно доказать (высказать) в рамках этой системы. Вот об этих-то истинах и молчит Витгенштейн. Но если писатель все-таки находит нужные слова и высказывает их, то почему это возможно? А потому что писатель выходит за пределы себя прошлого, уже известного, становится другим, новым. Он называет это встречей с Музой. Муза – это метафора новой аксиоматики Геделя, в рамках которой становится возможными высказывания об истине, которая в пределах старой аксиоматики ощущалась только интуитивно. Сократ называл такую Музу своим Даймоном. Без такого Даймона человек не может рождать и формулировать новые мысли, он живет по интерции, как часть толпы или просто как двуногое животное. Поэтому Гераклит и определил человека, как существующего в присутствии своего Даймона. Нет Даймона – нет и человека, и тогда клетка Геделевых ограничений захлопывается как крышка гроба, погребая в себе надежду человека стать человеком. Вот над этой могилой и царит молчание Витгенштейна.

2


    Но я еще жив, а значит «всегда нов», как сказал Пастернак о творческом человеке. Мой Даймон произносит слова, которые становятся моими, потому что меняют меня самого. Слова эти могут прозвучать только в тишине Витгенштейна, которая и есть «в начале». Помните: «в начале было Слово»? Это о тишине, о разнообразии видов тишины, заполняющей Божий мир: о тишине жужжащих в цветущей яблоне пчел, квакающих в лунной ночи лягушек, о тишине птичьего концерта по утрам, о жаркой томительной тишине стрекочущих цикад на фоне вздохов вечного прибоя. Это и есть то, о чем следует молчать. Молчать и слушать. А наслушавшись этой истины, начать говорить слова, которые будут не хуже этой тишины. Не хуже тишины! Вот критерий оценки словесного творчества. Об этом говорят так: «Если можешь не писать, не пиши», не нарушай священной тишины мира. А если уж решился нарушить, то сравни влияние твоего слова с влиянием этой тишины на душу человека. Если твой текст может встать в ряд с другими видами тишины этого мира, то ты имеешь право сказать свое «Слово».
    Ну да, конечно, оно станет моим, когда я его произнесу. А где оно было до того? И чьим оно было до того? Странный вопрос на первый взгляд. Но вот математики, например, не удивятся такому вопросу, потому что примерно половина из них верит в мир Платоновских эйдосов, в то что числа, геометрические фигуры, аксиомы и теоремы реально присутствуют в этом мире, даже тогда, когда в этом мире нет ни одного математика. Даже когда и самого мира еще нет. Как это понять и представить себе? Например через теорию циклической Вселенной Роджера Пенроуза. Пенроуз и Гурзадян обнаружили в микроволновом излучении следы событий, происходивших до момента возникновения нашей Вселенной. То есть события эти происходили в другую эпоху, в другом эоне. Пенроуз считает, что фотоны могут проникать через границу между эонами и приносить  нам информацию о прошлой эпохе существования нашей Вселенной. Быть может с развитием методов анализа картины микроволнового излучения мы сможем увидеть в этой картине все то, что наполняло Вселенную в прошлом эоне. Все эйдосы того мира записаны в этой картине: от деревьев, рыб и яблок до Венеры Милосской и теорем Пифагора и Геделя. Это и есть те новые слова и понятия, которые внушает нам наш Даймон или Муза. Поэты, будучи особами, приближенными к Музе, уже давно догадывались об этом:  
«Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.»
Быть может и я только считываю из этого микроволнового фона уже написанную моим предшественником из прошлого эона Вселенной книгу под названием «Зеленая лампа». Значит это не совсем мои слова и я могу на них смотреть остраненно, не делая различия между чтением чужого теста и написанием своего собственного. Таким и будет этот текст – странным, сторонним, остраненным как советовал писать бывший командир бронедивизиона левых эсеров Виктор Шкловский.


3


    Пенроуз сделал Вселенную сном и грезами Брамы: когда Брама погружается в сон, материя и время исчезают из нашего мира, остаются одни фотоны. Как сказано в евангелии от Иоанна:  «свет во тьме светит, и тьма не объяла его».  Когда Брама просыпается, Вселенная наполняется материей и временем, и Брама начинает считывать с оставшегося микроволнового излучения вещи, существа и события прошлого мира, наполняя ими новый материальный мир. Но ведь и человек, как говорят, сотворен по образу и подобию Бога, значит и человек может считывать «грезы Брамы», наполняя ими мир своей культуры. Человек грезит наяву и во сне. Первое называется творчеством, второе – сновидением. Зачем вообще нужен сон? Это становится понятным только сегодня: исследования Ивана Пигарева показали, что во время сна кора головного мозга настраивает внутренние органы. Настраивает в соответствии с чем? Быть может в соответствии с тем эйдосом человека, который она считывает с микроволнового фона Космоса? А попутно кора может считывать и другие эйдосы, не связанные с физиологией организма: все знают о том, как во сне Менделеев увидел свой периодический закон. О том, как считываются новые идеи в бодрствовании, когда сознание на мгновение погружается в состояние подобное грезам наяву, описал еще сто лет назад Жак Адамар. Это происходит всегда неожиданно и странно, как например решение задачи у Анри Пуанкаре, когда тот совсем не думал о ней, а вскочил на подножку омнибуса. Но этой случайности предшествовало многодневное и напряженное размышление над этой задачей. Вот во время этой длительной работы мозга и создается та область возбуждения, та функциональная система, тот рецептор, который и способен уловить эйдос решения.
    Мне на ум приходит сравнение с явлением, называемым в физике перколяцией или протеканием: представьте себе огромную решетку из соединенных случайным образом проводящих ток элементов, к ней с противоположных сторон прикладывается разность потенциалов. Если элементов недостаточно много, то ток сквозь эту решетку не потечет. Теперь будем добавлять случайным образом новые элементы и вот, в какой-то момент времени ток начинает течь, то есть возник непрерывный проводящий путь между приложенными потенциалами. Вот этот путь и есть функциональная система решения задачи, возникшая в мозгу. А приложенная разность потенциалов – это уловленное решение этой задачи, обитавшее до этого в идеальном Космосе эйдосов Платона. Решение – это слово, впервые прозвучавшее в мозгу. А вся сложная сеть поводящих элементов – это контекст, в котором только и может быть понято прозвучавшее слово. Говорят, Адам в раю давал имена всему, что видит. Было это до того как он съел плод с древа познания, поэтому это его занятие было бессмысленно и безмысленно  -  он не понимал того, что говорил. Видимо Еве было унизительно жить с таким тупым мужем и она заставила его съесть тот самый запретный плод. С тех пор все поэты и философы воспевают женщину, внесшую смысл и мысль в наши мозги. Я бы даже сказал, что женщина – это первый и универсальный контекст человеческого словотворчества. С нее мы начинаем и к ней в конце концов снова возвращаемся в любых наших размышлениях.
    А мышление наше – это строительство контекста, той самой во многом случайной перколяционной сети, в которую мы пытаемся поймать Слово. Поймать и понять. Только внутри достаточно сложного контекста мы имеем право сказать об этом Слове:
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Контекст есть наш «бог», в котором и Слово становится божественным и тогда начинается литература.

4


    А собственно с чего началась литература? Это вопрос не для идеалистов-гуманитариев, это ворос для философов-натуралистов. Только они догадываются «из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Ибо знают, что и тут все упирается в банальное шерше ля фам, причем в самом прямом физиологическом смысле. Грубо говоря, вопрос упирается в то, кому дают женщины. В биологии это называется приличнее – половой отбор. Вот подумайте, кого предпочтет эта древняя женщина: мужчину-мачо, который каждый день приносит домой мамонта, или астенического хлюпика, который не может поймать мамонта, но приходит домой и рассказывает захватывающюю историю о том, как он чуть не поймал мамонта, но ему помешало какое-то волшебное существо, которое утащило его в таинственную пещеру и там... и т.п. и т.п. Так вот вопреки материализму, женщины предпочитают второго, потому что любят ушами. Мало того, они готовы сами идти добывать мамонта, и кормить этого бездельника, только бы он снова и снова рассказывал свои удивительные, волнующие истории. И женщины передают его гены следующему поколению «врунов, болтунов и фантазеров», которые вешают лапшу на уши уже новому поколению слушательниц. Так совершается созревание литературы внутри человеческого рода вплоть до самого Гомера. А когда Гомера запишут словами на папирусе, тогда появятся писатели, которые сочиняют уже сразу на бумаге – все эти Эсхилы, Еврипиды, Аристофаны и тогда начинается настоящая литература.
    Может ли литература формировать человека? Оптимисты говорят, что может, скептики уверены, что нет. Я скажу так: кого-то может, а кого-то нет. Человек, читатель – это контекст литературы. Можно сказать, литература  это поток слов, для восприятия которого уже нужно быть человеком. Так что если кто-то читает литературу, то он уже человек процентов на пятьдесят. Ну а станет ли он человеком на сто процентов, зависит от того, что и как он читает. Литература – это лингвистическое программирование человека, это его зомбирование, которое превращает его в эстета. А эстет – это высшая форма развития хомо сапиенса. Так я считаю вслед за Иосифом Бродским. Почему я так считаю? Попробую объяснить.
    Бахтин определил эстетику, как восприятие с позиции вненаходимости, которую он же назвал авторской позицией. То есть если читатель или зритель способен воспринимать художественное произведение (а затем и реальный окружающий его мир) эстетически, то он способен чувствовать себя автором этого произведения (и мира!). То есть он способен осознать себя «образом и подобием» «главного Автора». Чтение – это суррогат творчества для тех, кто сам не может или еще не пробовал творить, это «пища богов» в виде общедоступных консервов. Искусство вообще - это возможность для человечества приблизиться к божественному замыслу о человеке. Поскольку все остальные занятия и увлечения человека оставляют его на уровне более или менее сообразительного животного, выедающего среду своего обитания и заселяющего ее своими потомками. Оглянитесь вокруг себя, и вы увидите, что я прав.
    Литература – это окно в мир иной, который и есть родина истинного человека. Ведь родила его на свет женщина, которая была заворожена видом из этого окна.

5

  
    Конечно не любая литература! Я говорю о классике и о той современной литератре, которая дотягивается до классики. Бульварная литература служит развлечению и обучению, подобно детским ролевым играм в войну у мальчишек и в дочки-матери у девочек. (Я, кстати, давно не видел, чтобы современные дети играли в такие игры. Может поэтому они и не читают ничего, даже бульварную литературу? И поэтому же они погружаются в аутизм?) Так что детективы и дамские романы полезны для приспособления человека к социуму, но это не та литература, которая совершает возвышение человека до эстета. Эту разницу наглядно демонстрирует кино, которое ведь тоже является особым видом литературы. Владимир Маканин заметил, что современный роман, появившийся в первой половине девятнадцатого века, очень кинематографичен по своему устройству. А я переверну его утверждение и скажу, что кино является законным потомком современного романа. Чем отличаются фильм, например Тарковского, от романа? – Ничем: это и есть великая литература, написанная средствами кинематографии. Или «Война и мир» Бондарчука – это классический кинороман даже вне зависимости от самого романа Толстого. А мыльные сериалы вкупе с блокбастерами – это та же желтая литература. Поэтому все люди нашего современного мира погружены в мир литературы, льющейся на них с экранов кино и телевизора. Мы на самом деле все живем в виртуальном литературном мире, который требует от нас соответствовать ему. И мы ему, увы, соответствуем!
    И не только современный нам мир литературен, то есть виртуален, но и наша история вся целиком так же литературна и виртуальна: эпоха Петра для нас – это роман Алексея Толстого, война двенадцатого года – это роман Льва Толстого, эпоха Людовика четырнадцатого – это роман Александра Дюма и т.д. и т.д. Мы не различаем, где кончается художественный вымысел и где начинается подлинная история. Да и начинается ли она на самом деле где-нибудь? Исследования русских математиков Фоменко и Носовского открыли бездну исторических подлогов и фальсификаций, даже если хотя бы половина из того, о чем они пишут, окажется правдой. А на то очень похоже.
    Что же получается? Человечество живет в вымышленном мире репортажей и фельетонов, опирающемся на вымышленную историю романов и поэм. Да если бы таких романов, как «Война и мир», и таких поэм, как «Иллиада». А то ведь страшно заглянуть в «тайны истории» на интернете – это же камлание шаманов и колдунов! Человек лжив и доверчив по своей природе. Может быть это и плохо, но таково уж устройство нашего разума, что он отдыхает, продуцируя ложь и потребляя веру. Должен же разум отдыхать, раз он при своей работе потребляет двадцать процентов энергии нашего тела? Увы, должен. А отдых разума, как известно, порождает чудовищ, которых изображал Гойя и которых вывел на свет божий Гелий Коржев.
    А может быть это и не так плохо, как кажется. Кем бы был человек, если бы он не впадал в фантазии и утопии? Он был бы очень искусным падальщиком, успешно конкурирующим с гиенами и львами в Африканской саванне. Настолько искусным, что может быть совсем вытеснил бы из саванны этих львов и гиен. Вот тогда бы и наступил конец истории, который провозгласил бы какой-нибудь доморощеный Фукуяма. Нет, фантазии и утопии – это местообитае человека, это область роста и возвышения человека. Ведь что такое человек, расписывающий стены пещеры изображениями животных и голых баб, с точки зрения совершенного хищника, вроде волка, или совершенного падальщика, вроде гиены? - Это больное и обреченное на вымирание животное. Есть такая теория тератологической эволюции, то есть эволюции через патологию: новый вид выглядит с точки зрения старого вида как уродство, как патология. Вот и человек – это голый урод с огромными гениталиями в благородном семействе мохнатых приматов. Но главное уродство человека заключается не в его странном внешнем виде, а в улетах его разума, которые и породили искусство и, в частности, литературу.
    
6


    Литература – обиталище языка. Не единственное, но наиболее просторное. Кроме него есть много «тесных коморок», в которых обитают языковые выродки: сленги – молодежные, уголовные, профессиональные, научные и так называемый разговорный язык, близкий по запасу слов к звуковому общению животных. Когда-то, до эпохи всеобщего равенства, существовал разговорный язык, по богаству своему не уступающий литературе. Ему специально обучали риторы. Но это все в прошлом. Сегодня осталось у языка единственное прибежище – художественная литература.
    Нам кажется, что мы пользуемся языком, а на самом деле это язык пользуется нами – он живет в наших высказываниях, он разрастается в высказываниях поэтов, мозги которых настроены на рождение новых слов. Мы, остальные люди, думаем словами, которые открыли поэты и философы. И по-другому мы думать не умеем – мы запрограммированы нашим языком. Это называется гипотезой лингвистической относительности или гипотезой Сепира-Уорфа. Она утверждает, что структура языка определяет мировосприятие его носителей и способ их мышления. Это свойство языка обнаружил еще в десятом веке багдадский философ Абу Хайян ат-Таухиди. Но до сих пор эта мысль плохо укладывается в головах людей. Особенно в эпоху всеобщего равенства. Она ведь абсолютно неполиткорректна, ибо утверждает что «то, что русскому хорошо, то немцу смерть». И наоборот. Перевод с одного языка на другой невозможен в принципе! Потому что каждое слово языка погружено в контекст жизни его носителей. Причем не только современной жизни, но и всей глубины их истории. И как нельзя прожить чужую жизнь, так нельзя адекватно понять чужое слово. Почему Пушкин непереводим на другие языки? А именно потому что он «наше все»: его контекст – это вся русская жизнь, и прошлая, и настоящая и будущая. Переводимы точно и без остатка только языковые ублюдки типа профессиональных сленгов. Художественные и философские тексты живут только внутри языка, на котором они созданы.
    Вот, например, язык немецкой классической философии: «категорический императив» Канта или «отрицание отрицания» Гегеля – мы это в самом деле понимаем? Или нам только кажется, что мы это понимаем. Философ Эрн заявил, что пушки Круппа порождены философией Канта. Как это понять? Нам? Нам это кажется абсурдным, а немцу с его жизнью в обожествленном Порядке, с физиологическим отвращением к хаосу и беспорядку? Для немца – это прямой логический вывод: если Кант прав, то необходимо заставить варваров присоединиться к Порядку, а для этого нужны пушки Круппа. Это и есть категорический императив. А что такое «отрицание отрицания» - оно же проникает всю германскую историю: от германских варваров, отрицавших Римскую империю, до варварских королей, возложивших на себя корону Римских императоров. Это их Лютер, яростно отрицающий Рим, а потом с той же яростью призывающий вешать своих последователей. И немец не видит в этом противоречия, потому что на нем строится германская жизнь и история. А что мы в этом можем понять?
    А что немец может понять в Рублевской Троице? Как он сможет мысленно войти в наше «нераздельно и неслиянно», в котором протекает вся наша жизнь и вся наша история? И наше мышление, вот что главное! Вот я в своей философии ввел новое слово. Точнее, слово-то старое, но наполненное новым содержанием и ставшее новым символом: «интегрирование – дифференцирование». Чтобы ощутить это новое, нужно погрузиться в живую жизнь нашей «Халкедонской» соборности, в которой Троица Рублева есть центр мировосприятия. А что немец прочтет в моем термине? Только неадекватное использование математической терминологии невежественным русским. И будет по-своему прав, потому что это не его жизнь, не его история и не его слово.
Язык и культура взаимно дополнительны друг другу или взаимоконтекстны: культура является контекстом языка, а язык – пояснением к внеязыковой жизни культуры.
Язык культурен, а Культура - высказывается. И наиболее полно она высказывается в национальной литературе. Поэтому читайте и перечитывайте свою литературу. Или хотя бы пишите ее...

7


    Но писатель одинок по определению. Его Муза ревнива и не допускает никого другого в круг его общения. Если этот странный союз двух одиноких существ можно назвать кругом. «Ты царь: живи один», - высек Пушкин навека суть писательской судьбы. Писатель одинок, читатель тоже одинок, а через литературу они объединяются в народ – нераздельный и неслиянный. А вот общение в токшоу, например, сливает людей в единую чернь, в которой живет язык толпы, асимптотически вырождающийся в одну фразу: «Сам дурак!». Только в одиночестве в человеке может прозвучать язык во всей своей полноте. Именно в одиночестве нас объемлет «тишина Витгенштейна», из которой к нам приходит «Слово». Вот такой парадокс: чтобы стать частью народа, нужно погрузиться в одиночество  -  «ощутить сиротство как блаженство», как написала Бэлла Ахмадулина. И услышать этот народ можно только в тишине читального зала. Но выходя из этого читального зала, читатель уже не перестает быть частью этого народа, и тогда в жизни совершаются события, которых бы не могло быть без одинокой работы писателя. Пушкинское «Ты царь» - это не гипербола, это реальность. Виртуальная реальность. Но виртуальный царь иногда может совершить то, что не удается земному царю. Вот, например, Николай Первый потерпел поражение в Крымской войне от Британской и Французской империй. Свидетелем этого поражения был поручик артиллерии, который позже стал «литературным царем». И он совершил то, что не удалось императору Николаю: он уничтожил французскую империю в прошлом и Британскую империю в будущем. Один! Он написал самый читаемый в мире роман, уничтоживший миф о величии Бонапарта, на котором держалась Французская империя Наполеона Третьего. И империя рухнула. Но он совершил и совсем небывалое: он своими письмами создал из скромного индийского адвоката героя романа-эпопеи, развернувшегося в реальной жизни уже после смерти самого Толстого. Это роман о непротивлении злу насилием. Британская империя не смогла пережить этот роман и рассыпалась. А другой «литературный царь» Достоевский за своим письменным столом породил всю мировую литературу двадцатого века, создав всемирную империю русского духа, в то время как реальную русскую империю не смогли сохранить ее земные правители.
    Национальная литература переживает национальные государства, а национальные государства живы до тех пор, пока жива национальная литература. Так Бунин и Набоков продлили существование Российской империи почти на весь двадцатый век. А рухнувший в начале девяностых Советский Союз мощно расцвел в современной русской литературе. Не дай мне Бог дожить до ее упадка...  

    Я смотрю в окно, дождь моросит по-прежнему, но старик больше не мерит своими шаркающими шагами садовую дорожку под окном. Да и был ли он в самом деле, может он только померещился мне в неверном оконном отражении зеленой лампы?
... Я поднимаю голову к освещенному окну и вижу только зеленую лампу на письменном столе. За столом никого нет. Да и кому бы там быть, когда я гуляю здесь в саду под дождем. Я уже изрядно промок и мне пора туда, к пылающему камину, за стол, освещенный зеленой лампой, чтобы записать то, о чем я думал бродя в осенней ночи...




Имение «Ясеневая поляна»,  июль 2017


Дата: 28.07.2017, Просмотров: 1271


Articles © ZiZ
phpMew © ZiZ 2004