|
|
Количество статьи: 297
Статьи за 24 часа: 0
[ Все статьи | Поиск | Top 10 | Категории ]
Моноонтичность трагедии
или
трагедия моноонтичности
Мир древних греков моноонтичен, т.е. весь укладывается в одну единственную реальность. И потому – трагичен. По определению М.К. Мамардашвили трагедия, как и любое произведение искусства, и шире, как любое произведение человеческого духа, это «человекообразующая машина». Это значит, что без такой машины, человек не может состояться в данной культуре. Таким «органом производства человеческой жизни» (Мамардашвили) является и миф, и философские понятия, и мистерии. И такими «органами» обладает каждый народ. Но только в Греции из мистерии родилась трагедия, которая стала для греков осью их мировосприятия. Почему?
Суть трагедии сводится к катарсису – возрождению человека-зрителя через переживание сопричастности гибели героя трагедии. Так что трагедия по природе своей оптимистична, - ее оптимизм помогает преодолеть безысходность бытия. Но откуда взялось это ощущение безысходности, персонифицированной в мире греков в образе неумолимой Судьбы, которой подвластны и боги, и люди? Дело в том, что моноонтичность не всегда ведет к трагичности мировосприятия. Весь Древний Восток моноонтичен, ибо нельзя считать иной реальностью не-бытие теней в еврейском шеоле или греческом аиде. Бытием же был наполнен только один земной мир. Причем бытием коллективным, ибо до начала первого тысячелетия до нашей эры люди не обладали индивидуальным сознанием, а мыслили себя частью рода или народа, который и являлся единственным субъектом бытия в моноонтическом мире. И принципом бытия индивида (например у Вавилонян) был незамысловатый гедонизм – счастье бытия среди своего рода и своего народа, счастье здесь и сейчас без ненужных рефлексий о том, что ждет после смерти.
Пожалуй только в Египте представление о потустороннем мире было настолько подробно и тщательно проработано, что этот мир обрел в сознании египтян реальность, сравнимую с реальностью земного мира. Космос египтян обрел черты полионтичности. Это произошло еще и потому, что единственным субъектом в Египте был фараон. Его индивидуальность распространялась и на весь народ эпохи его правления, и даже на само время его правления. Когда фараон умирал, его время продолжалось параллельно вновь наступившему времени нового фараона. В этом старом времени жили жрецы, которые отправляли посмертный культ старого фараона, в то время как весь народ Египта жил уже во времени нового фараона. По мере увеличения числа умерших фараонов, увеличивалось количество слоев реальности, с которыми связывали свою жизнь разные группы жрецов. В итоге в одно и то же время в одной стране разные группы людей жили в разных временах, не пересекающихся друг с другом. Т.о. в Египте сформировалась полноценная полионтическая реальность на базе множественности посмертных реальностей его фараонов и принадлежащих им служителей их культов. Этот полионтизм Египта оставался патологией на фоне моноонтизма остального Древнего Востока до тех пор, пока там не произошла революция «Осевого Времени» (К. Ясперс).
Время этой революции не так четко локализовано в районе 500 г. до н.э., как об этом пишет Ясперс. Эта трансформация сознания охватила пол-тысячелетия, условно говоря, от Зоратуштры до Будды. Суть этого процесса изобразил Гомер в образе Одиссея – появился человек, который живет своим умом, не обращаясь по любому поводу за советом к богам. На уровне физиологии этот сдвиг сознания был связан со сменой доминирования полушарий мозга – левое, речевое полушарие стало доминантным, и носитель языка осознал себя как индивидуальное эго, как автора слов, рождающихся в его мозгу. До того в голове звучали только речи богов. Теперь эго отделилось в сознании не только от богов и мира, которым они управляют, но и от рода и народа. И отделившись, эго ужаснулось своей конечности, своей чуждости миру, в который оно «заброшено» (М. Хайдеггер). Бытие вечного рода могло быть гедонистическим, но бытие конечного «я» представало бессмысленным и трагическим в своей бессмысленности.
«Осевое Время» стало временем поиска решения проблемы смысла бытия эго. Китайские мудрецы (Лао Цзы и Конфуций) решили эту пробему на пути традиционного моноонтического гедонизма - гармонии эго с дао. В «дао» воплотилось родовое, коллективное начало человека, доведенное до предела – до растворения «я» в Космосе. Будда решил эту проблему на пути моноонтического аскетизма – реальность мира объявлялась иллюзией (майя), которую нужно перетерпеть на протяжении индивидуальной жизни, и тогда откроется истинная и единственная реальность (нирвана), в которой растворится «я».
Ближний Восток соблазнился готовой схемой полионтизма, существовавшей в Египте, и приспособил ее к индивидуальному бытию человека. Так возникло представление о полноценном загробном мире, где индивидуальная душа получает воздаяние за свое бытие в реальном мире. Это было конформистское решение, сохранявшее определенную инфантильность в народившейся индивидуальности, - роль рода взял на себя Отец-Бог, который опекал индивида в течении жизни и судил его после смерти. Не помню, кто из философов-, очень точно определил этот тип культуры как «культуру вины» - индивид живет всю жизнь в осознании своей виновности и своей греховности и ждет посмертного воздаяния за свои грехи. Можно сказать, что этот путь полионтизма адаптировал индивида к тому родовому миру, который он застал в момент своего появления, и который к этому времени сформировал все социокультурные институты цивилизации. Полионтизм сохранил неизменной конструкцию сложившейся цивилизации Ближнего Востока. Он позволил адаптировать вновь возникшее эго к старой родовой цивилизации. Можно сказать, что это был «женский» путь, или путь «инь» в решении проблемы индивидуальности.
Но это был путь не для всего Востока. На его западной границе, родилось иное решение проблемы эго. Это была культура моноонтической трагичности или «культура стыда» (в отличие от «культуры вины» - стыд всегда перед самим собою, а вина - перед авторитетным и авторитарным другим). В отличие от всех решений Востока, эта культура не пыталась тем или иным способом избавиться от родившегося эго. Эта культура, напротив, поставила эго в центр своей жизни, и, исходя из факта ограниченности и независимости индивидуального бытия, она строила все свои социокультурые конструкции: полис, науку, философию, трагедию. Эта культура не адаптировала индивидуальность к родовым структурам, а создавала новые структуры бытия, которые обеспечивали сохраниение и воспроизведение индивидуальности в чреде поколений. Греческая культура (а это была именно она) не адаптивна, но активна. Это не «женский» путь, но «мужской», не «инь», но «янь».
И это принятие конечности существования индивида в единственной реальности делало греческую культуру трагической по-существу. Греки говорили, что право на счастье имеют раб, ребенок, женщина и животное, но не свободный мужчина. Т.е. счастье – удел всех, кто так или иначе принимает «женский», инфантильный путь зависимого от другого существования. Удел же свободного мужчины – трагичность бытия. И греческая культура была фабрикой по производству таких «человекообразующих машин» или «органов производства человеческой жизни» (Мамардашвили), которые бы позволяли свободному человеку выносить эту трагичность бытия. Совокупность таких «органов» или «машин» и составляла греческую культуру. Их специфика заключалась в том, что они были теми дополнениями к жизни человека, которые позволяли ему отстраняться (остраняться) от трагизма своего бытия. Этому остранению учит переживание катарсиса в греческой трагедии. Этому остранению учит греческий Логос – независимые от индивида правила постижения закономерностей мира. Это остранение выразилось в глубоком эстетизме всей греческой жизни, ибо, как показал М.М. Бахтин, суть эстетического восприятия заключается в обретении остраненной «авторской» позиции по отношению к предмету восприятия.
Авторская позиция означает активное отношение к миру. Для грека мир погружен в хаос – это естественное состояние мира, которое является физическим эквивалентом трагичности. И свободный гражданин, как автор своей жизни, призван внести в этот хаос порядок и красоту – Космос. В этом состоит разгадка греческого искусства и греческой науки.
Греческое искусство не случайно «слишком антропологично» в сравнении с искусством других культур. Ибо изображение прекрасного человека – это и есть эстетическое преодоление трагичности (или хаотичности) бытия. Создание красоты – это внесение в мир того, что неподвластно трагической бренности бытия человека. Греческая наука не случайно «слишком теоретична» в сравнении с наукой вавилонян или египтян. Наука на Востоке была адаптивна, женственна – носила прикладной характер. Наука греков с самого ее возникновения у Фалеса (неслучайно созвучного с «фаллосом»!) была активна, мужественна и потому теоретична. Ибо теория, или Логос, позволяют каждому, кто владеет ею, создавать этот мир (выводить его закономерности) заново здесь и сейчас. Теория для грека это тоже средство преодоления трагичности (хаотичности) бытия. И до тех пор, пока существовал моноонтический мир трагического бытия греческой культуры, существовала научная и художественная работа в этом мире, поскольку у греков не было другого выхода – им некуда было бежать из своей единственной реальности. Для грека естественной была позиция стоицизма, в котором гедонизм неотличим от аскетизма, ибо и тот и другой существует в горизонте непреодолимой смерти. Можно сказать, что греческое искусство – это художественный стоицизм, а греческая наука – это интеллектуальный стоицизм.
Стоицизм – это этическая вершина греческой культуры. Философской вершиной, тождественной стоицизму, был платонизм. Для Платона мир единственен и его порядок удерживается от погружения в исходный хаос благодаря существованию в нем эйдосов – форм порядка. (Кстати, атомы Демокрита имеют тот же самый смысл, что и эйдосы Платона). Ученик Платона Аристотель, как автор, создал специальный «эйдос» – правила логики, которым он обучил Александра Македонского. И Александр, как автор, создал свой «эйдос» – фалангу – кторая упорядочила всю известную в то время Ойкумену в единую Империю. Империя Александра была «художественным произведением» или «теоремой», доказанной поступью его фаланги, призванной преодолеть хаос и трагедию бытия. Активный «фаллос» фаланги как в масло вошел в адаптивную «вагину» полионтического мира Востока, и... растворился в ней на протяжении жизни его автора.
Увы, моноонтический мир могут выдерживать только стоически (активностно) ориентированные люди и культуры, производящие таких людей. Античная Греция была такой культурой. Но не таков полионтический (адаптивно ориентированный) Восток, на фоне которого греки выглядят, по словам Мамардашвили, мутантами. Полионтический мир адаптивней мононтического – в нем много реальностей, ему есть где «разместить» культурные ценности моноонтического мира с тем, чтобы одновременно сохранить в целости свои собственные ценности. Такой мир всегда превзойдет своим лицемерием мир моноонтичности. Но «человекообразующие орудия» моноонтической культуры не могут быть лицемерными – лицемерие их разрушает. Лицемерный стоицизм превращается в абсолютный гедонизм, который представляет собой капитуляцию перед трагизмом моноонтического бытия. Этим закончился античный Рим. Без «человекообразующих орудий» греческой культуры «мужская» твердость моноонтизма становится хрупкой и рассыпается в прах от мягкого прикосновения «женского» полионтизма. Так христианство разрушило «вечный» Рим.
Христианство унаследовало от иудаизма полионтическое мировоззрение. Поэтому христанство могло допустить торжество несправедливости имперского Рима с тем, чтобы одновременно преодолеть ее в мире ином. Трагизм существования приобретал оптимистический смысл. Это поняли даже императоры Рима, в течении двух столетий наблюдавшие с каким мужеством и оптимизмом христиане дают себя жрать диким животным в римских цирках. Следствием стало образование на месте античного Рима христианской Византии, которая благодаря адаптивности своего полионтизма смогла просуществовать тысячу лет.
Византия стала концом греческой культуры моноонтичности. Христиане частично сожгли (еще перед мусульманами) Александрийскую библиотеку, ликвидировали математиков «как класс» (заодно с астрологами, различие между которыми они не улавливали) и уничтожили греческие скульптуры как идолов. Эта разрушительная деятельность христианства по отношению к греческой культуре глубоко связана со сменой мировоззренческой доминанты с моноонтичности на полионтичность. Эстетическая (и научная или логическая) завершенность греческого мировоззрения являлась оборотной стороной (компенсацией) глубокой трагичности греческой жизни, ее безысходности. Полионтический мир христианства был спасением этой культуры от безысходности моноонтичности, от присущего ей трагизма бытия. Но это же устраняло основания для существование и воспроизведения эстетики и науки античности – больше нечего стало компенсировать посредством художественных и научных открытий. Все в этом новом полионтическом мире оказались спасены такими, каковы они есть, но в ином плане бытия, допускавшимся этим миром.
Трагедия моноонтичности состоит в ее безысходности для смертного человека. Но при наличии «человекообразующих орудий» культуры стоицизма эта трагедия приносит дивные научные и художественные плоды. Разрушение моноонтизма античности христианством означало появление возможности роста и изменения человека во вновь появившихся измерениях реальности, выхода его за пределы его эстетической и научной (теоретической) завершенности, ибо «Бог стал человеком, чтобы человек мог стать богом» - это главный мировоззренческий тезис Восточного Православного христианства, отлившийся в XIV веке в концепцию «теозиса» Григория Паламы. И человек рос в этой новой реальности за те пределы, на которых остановилась античная культура: в Византийской иконописи был преодолен реализм и психологизм греческого искусства и было достигнуто изображение духовного мира человека, в философии греческих отцов Церкви Василия Великого и Исаака Сирина было осознано полионтическое устройство мира и тем был преодолен моноонтизм Платоновской философии.
Но христианство слишком парадоксально по своей природе, чтобы сводиться без остатка к полионтизму иудаизма. Христос проповедовал приход Царства Божиего, т.е. вторжение иной реальности в реальность земную – «коллапс полионтизма» иудейского мировосприятия. Он сам стал «коротким замыканием» между разными мирами. Его Воскресение это преодоление непроницаемости разных реальностей в рамках иудейского полионтизма. Поэтому евреи и не приняли Его, ибо Он грозил гибелью их мироустройства. Апостол Иоанн в Апокалипсисе ясно говорит, что Царство Божие моноонтично – это состояние мира, когда «Бог есть все во всем». Здесь стираются границы между различными реальностями. Это моноонтизм любви в отличие от моноонтизма трагедии греческой античности. До самого принятия христианства в качестве государственной религии Римской империи эта его моноонтичность (ее еще называют «эсхатологичностью») была явной для всех его приверженцев. Но после этого события христианство стало стремительно приобретать свой полионтический исторический облик. Церковь как организация принадлежит одновременно как к земному миру с его «кесарями», так и к иному миру с Христом во главе. В этом состоит двойственность и лживость феномена Церкви. Благодаря этому она столь живуча на протяжении истории. Те из христиан, кто, как св. Антоний, не мог смириться с этой полионтической трансформацией Церкви образовали монашество – «моноонтический чин» христианства.
Мир трагичен в своей моноонтичности – это хорошо знали греки. Царство Божие моноонтично в своем блаженстве – это хорошо знали Христос и Его последователи. Церковь, объединившая в своем феномене обе эти реальности, стала защитником полионтичности мировосприятия. Конечно, на протяжении истории время от времени в этой полионтичности возникали «прорывы» и «пробои» в лице святых и мистиков. Но Церковь всегда не любила мистиков, а святых признавала только после их смерти (которой часто способствовала).
Три столпа жизни христианина – вера, надежда и любовь – неоднородны по своей природе. Вера и надежда принадлежат полионтическому миру – они констатируют существование иной реальности, но не покушаются на прорыв в нее, а лишь надеются на это в загробной жизни. Любовь же делает соединение разных миров актуальным здесь и сейчас. Именно любовь делала святых святыми. Любовь по природе своей моноонтична. Поэтому и Христос и апостол Павел, проповедуя Царство Божие, проповедовали Любовь, ибо Царство Божие – это и есть Любовь всех и во всем (если перефразировать слова Иоанна). Сейчас, когда Д.и Н. Зима прочли Евангелие от Иоанна как Евангелие пришествия любви (см. мое эссе «Благая весть Зимы»), стало очевидно, что история европейского человечества идет в направлении от мононотизма трагедии (который мы обнаруживаем в античной Греции) к моноонтизму любви (который мы обнаруживаем у Христа). Правда путь этот долгое время блуждал в тупиках научно-технического
моноонтизма, первоначальный оптимизм которого (в XVIII веке) обернулся все тем же трагизмом (в ХХ веке).
Мамардашвили говорил, что греки в своем мононотизме являются мутантами, наряду с различными Возрождениями. Каждое Возрождение, которых в истории было много и в Европе и у арабов, - это возврат в той или иной мере к моноонтичности античных греков. Совпадение по времени Европейского Ренессанса с Реформацией, которая началась под лозунгом возвращения к истокам христианства, говорит как раз о моноонтичности исходного христианства. Именно этот комплекс моноонтических мировоззрений создал специфический синтез научного мировоззрения Нового Времени, в котором метод греческой науки соединился с глубокой религиозностью основателей современной науки.
И все же «фаустовкий дух» (О.Шпенглер) атеизма победил в этом «коктейле»: техническое могущество затмило и Бога, и любовь и стало основой нового оптимистического моноонтизма, которым европейское человечество упивалось вплоть до Первой мировой войны. Эпоха мировых войн в ХХ веке вдруг открыла глаза ( по крайней мере философам) на то, что европейский мир живет в том самом трагическом моноонтизме, в котором жили античные греки, но без какого бы то ни было намека на греческий стоицизм. Если античные стоики наслаждались жизнью, не боясь смерти даже от собственной руки, то современный европеец страшится жизни и страшится смерти, уповая на милость медицинской эвтаназии.
Выход из этой трагедии моноонтизма в конце ХХ века ищут на тех же путях, на которых их искали на закате античности, - это или полионтизм виртуальных миров (порождаемых химическими галлюциногенами, или виртуальной компютерной реальностью) или моноонтизм любви, благую весть о котором принес Спаситель две тысячи лет тому назад, и который мы заново открываем в наши дни. В этом моноонтизме любовь является той «человекообразующей машиной», которая позволяет человеку с благодарностью принять трагическую реальность . Любовь – это стоицизм святых, который превращает трагедию земного бытия в блаженство Царства Божиего. |
Дата: 24.12.2004, Просмотров: 3085
|
|
|
